В свете этих методологических положений становится ясным, что, хотя в общем и целом социально-экономическая программа Гоббса соответствовала интересам господствующих классов Англии, прочно вставших на путь капиталистического развития, отдельные пункты этой программы не только не могли удовлетворить экономические и политические потребности буржуазии и землевладельцев, но и вообще не могли быть осуществлены на практике.
В этом плане политические сочинения Гоббса, и прежде всего «Левиафан», можно рассматривать как своеобразную утопию. Понятно, что эта утопия не принадлежала к социалистической традиции, начало которой было положено произведениями Т. Мора и Т. Кампанеллы. Не примыкала она и к той сциентистской утопии, которая составила содержание «Новой Атлантиды» Ф. Бэкона (см. 48, 146). Нет, утопию Гоббса скорее можно назвать этатистской. В ней не идеализировались ни социальное равенство, ни научно-технический прогресс. Героем Гоббса был «великий Левиафан». Государство с большой буквы, сила и мощь которого, по мысли философа, должны были служить благу народа и которое в действительности являлось выражением «в концентрированной форме» (1, XXI, 310) классовых интересов тех самых «наживал», которые утвердились у кормила правления английского общества в результате буржуазной революции XVII в.
Глава X. Учение о религии
Изложение учения Гоббса о религии мы начнем с проблемы ее происхождения. Отвергнув тезис о божественной природе религии, а также о том, что идея бога непосредственно дана человеческому сознанию (вспомним полемику с Декартом), Гоббс ищет «семя религии» в человеке, в особенностях процесса познания, в свойствах человеческого характера. Выражаясь современным языком, Гоббс был занят отысканием гносеологических и психологических корней религии. В чем же он усматривал эти корни?
Во-первых, это свойственное людям стремление «доискиваться причин наблюдаемых событий» (3, II, 135), присущая каждому человеку в той или иной степени природная любознательность. Во-вторых, это желание познать начало вещей, дойти до «первейшей из всех причин» (там же, 233). В-третьих, это способность человека замечать, «как одно событие производит другое» (там же, 136), способность наблюдать и запоминать последовательность и связь вещей. Указанная способность помогает познанию истинных причин вещей, отмечает Гоббс. Если же человек не в состоянии это сделать, то он строит предположения насчет этих причин, «какие ему внушает его собственная фантазия» (там же), или же полагается в этом вопросе на мнения других людей. Четвертой причиной возникновения религии является, по Гоббсу, постоянная забота и беспокойство о будущем, страх смерти, бедности или другого бедствия, которыми вечно терзаются люди. Этот постоянный страх, сопровождающий человеческий род, по необходимости порождает веру в «невидимого агента или невидимую силу» (там же). И в этом смысле можно сказать, замечает Гоббс, что страх действительно создал богов, как говорили еще древние философы.
Надо отметить в этой связи, что Гоббс придает весьма большое значение чувству страха как одному из эмоциональных психологических корней религии. «Страх перед невидимой силой, придуманной умом или воображаемой на основании выдумок, допущенных государством, называется религией, не допущенных — суеверием» (7, III, 45; 3, II, 90). Мы не будем пока касаться того своеобразного критерия, который используется здесь Гоббсом для различения религии и суеверия. Главное в этом определении — та решающая роль, которая приписывается страху в возникновении религиозных представлений. И это характерно не только для «Левиафана», но и для других произведений Гоббса. Достаточно привести его высказывание из трактата «О гражданине», опубликованного ранее других частей философской системы английского мыслителя, чтобы стало ясно, какое огромное значение придавал он страху в происхождении религии: «Человеческий род устроен так, что в силу сознания собственной слабости и удивления перед явлениями природы большинство людей верит, что невидимым творцом видимого мира является бог, и боится его, чувствуя свою неспособность достаточно надежно защитить себя» (3, I, 397). Эти слова были написаны в 1642 г. В дальнейшем Гоббс, хотя и продолжал считать страх важнейшим источником религии, несколько изменил свою точку зрения. В «Левиафане», например, проводится мысль, что страх лежал в основе возникновения «многобожия язычников» (3, II, 137). Что же касается «признания единого бога», то оно может быть легче выведено из желания людей познать причины и начала вещей, чем из их страха и беспокойства о своем будущем. И далее Гоббс приводит в подтверждение этой точки зрения ряд аргументов, которые весьма близки к так называемому космологическому доказательству бытия бога: «...кто при наблюдении чего-либо совершающегося перед ним будет исследовать ближайшую и непосредственную причину этого и отсюда перейдет к исследованию причины этой причины и, таким образом, углубится в исследование всего последовательного ряда причин, должен будет в конце концов прийти к заключению, что существует... первичный двигатель, т. е. первичная и предвечная причина всех вещей. А это именно то, что люди разумеют под именем бог» (там же).
Что можно сказать о подобной аргументации? Следует ли считать Гоббса на основании такого рода высказываний «христианским мыслителем» (62, VII)? Разумеется, если вырвать из контекста отдельные рассуждения английского философа, в которых фигурирует бог, если оторвать его высказывания по этому вопросу от его материалистических воззрений, если игнорировать, наконец, одно из главных методологических требований историко-философского анализа — требование конкретно-исторического рассмотрения мировоззрения того или иного мыслителя, то вывод о Гоббсе как об «искренне верующем христианине» (62, VIII) и «христианском мыслителе» может показаться не таким уж невероятным.
Однако мы, естественно, не встанем на этот ложный путь, позволяющий превратить «отца неверующих», как именовали Гоббса его идейные противники, в христианского апологета. Нам следует избрать другие ориентиры для выяснения действительного (весьма сложного и подчас противоречивого) отношения Гоббса к религии, раскрыв антирелигиозную и антиклерикальную направленность всего его философского учения. Если объективно подойти к рассуждению Гоббса о боге как первопричине всех вещей, то перед нами предстанет весьма типичное для деизма положение, которое неоднократно фигурирует в сочинениях английского философа.
Основные положения деизма в том виде, как они были сформулированы его родоначальником Гербертом Чербери, сводились к следующему: 1. Существует бог, или верховное существо. 2. Бог должен быть чтим. 3. Добродетель и благочестие суть важнейшие способы почитания бога. 4. Необходимо сожалеть о своих проступках и раскаиваться в них. 5. Как в земной жизни, так и за гробом каждому будет воздано по его заслугам. Основоположник английского деизма рассматривал бога не как личность, а как абстрактное духовное начало, он отвергал идею божественного откровения и важнейшие атрибуты бога (всемогущество, всеведение, всеблагость и т. п.). Богопочитание сводилось Гербертом к признанию лишь самого факта существования бога и к повиновению добродетели, что означало выдвижение на передний план проблем нравственного поведения и отказ от подмены его внешним культом.
Дальнейшее развитие английского деизма шло в направлении углубления начатой Гербертом рационалистической критики христианства и других исторических вероисповеданий, очищения их от мистических элементов, которые еще имелись в «Трактате об истине» (например, вера в загробное воздаяние). Бог деистов все более отдалялся от сотворенного им мира, превращался в безличную разумную первопричину всех вещей, в перводвигатель. При этом необходимо иметь в виду, что деизм не являлся единым идейным течением. К нему примыкали как мыслители, тяготеющие к идеализму, так и философы, стоящие на позициях материализма или близкие к материализму. В итоге такого размежевания в Англии возникла даже специфическая «деистская форма материализма» [31] , на существование которой обратил внимание Ф. Энгельс (см. 1, XXII, 311). Правда, Энгельс относил к этой форме материализма не самого Гоббса, а его последователей, но так или иначе автор «Левиафана» имел непосредственное отношение к становлению материалистического деизма.